90-е закончились вчера?

ТЕКСТ  Анна Фомина
Просмотров 844    / Декабрь 2021 /
Интерес к событиям последнего десятилетия ХХ века в нашей стране заметно вырос: 90-е становятся временем действия книг и фильмов, фотографии и песни той эпохи все чаще мелькают в социальных сетях. Кажется, что у нашего поколения, не заставшего те события, есть определенный запрос на исследование того периода истории. Что это была за эпоха? Почему воспоминания тех, кто в нем жил, так сильно отличаются друг от друга? Что происходило с культурой в то время? И почему 90-е остаются в центре внимания современных писателей? Об этом мы спросили у преподавателя истории новейшей русской литературы в МГИМО Марии Савельевой.

Мария Сергеевна, что происходило с вами в 90-е и какое впечатление осталось от тех времен?

Сразу скажу, что я не историк 90-х, и вообще в 1991 году мне исполнилось всего 6 лет. Но почитать о подвигах пионеров, помаршировать под портретом Ленина, поносить школьную форму, состоявшую из коричневого платьица и белого или черного фартучка, я успела. А также успела наслушаться политических споров, под знаком которых прошло мое детство. Из-за споров коммунистов и демократов раскалывались семьи, это была прежде всего битва поколений. В моей большой семье было принято летом собираться в деревне, и не только маленькие дети, двоюродные братья и сестры, а даже сельские собаки, как бы это смешно ни звучало, принадлежали тогда, в начале 90-х, к одному из двух лагерей: одни после очередной стычки утешали демократов, другие коммунистов.

Моя мама выходила на улицы Москвы в августе 91-го, когда в центр города вошли танки, защищала как могла нарождавшуюся демократию. Она по своей натуре совсем не героиня и не революционерка, но это было тогда нормальным поступком интеллигентного человека.

Потом, в 1996-м, прошли выборы, во время которых было совершенно неочевидно, какая политическая сила выиграет и не вернется ли Россия к тому строю, от которого только недавно отказалась. Была острая журналистика, была политика, за которой интересно наблюдать. Была операция на сердце Ельцина, за которой следили все: казалось, что от ее исхода зависели все сферы нашей жизни, потому что альтернативный путь виделся только один – обратно, в коммунизм.

Была ли жизнь нестабильной? Такого слова в широком употреблении не было, но, конечно же, общий уровень жизни в широких слоях населения был гораздо ниже, чем сейчас. Мои родители были из интеллигентских кругов, менять профессию и уходить в бизнес не собирались. Жили в этой среде действительно очень небогато.

Бывало такое, что зарплату задерживали и есть было почти нечего, мы сушили в духовке белый хлеб и несколько дней питались этими сухарями. Воспринимаю ли я этот детский опыт как что-то чудовищное? Абсолютно нет. Как говорят немцы, Geld ist nicht alles, деньги – это не всё. Разумеется, это не первый и, вероятнее всего, не последний этап в истории человечества, когда приходится питаться сухарями. Но тогда была надежда на то, что все это не зря, что новые рыночные отношения только строятся.

Сейчас, глядя на эти процессы с позиции молодых, можно сколько угодно удивляться, почему взрослые люди не изменились вместе со страной, если этих перемен они вместе с Виктором Цоем так долго желали и настойчиво требовали, почему не все занялись бизнесом, почему некоторые предпочитали зарабатывать тем, чтобы мыть полы, только бы не переквалифицироваться. Помните, что у Татьяны Толстой происходит в финале романа «Кысь»? Бенедикт спрашивает у «прежних» интеллигентов Никиты Иваныча и Льва Львовича: «Вы чего не сгорели-то?» На что они отвечают: «А неохота! Не-о-хо-та-а!..» Интеллигенция, вопреки рациональным доводам, сохранила себя.

Какое впечатление о 90-х складывается у студентов, которым вы преподаете литературу того времени?

Когда я проверяю рецензии наших студентов на произведения современной русской литературы, то сталкиваюсь, в первую очередь, с тем, что 90-е попадают в «слепую зону» изучения истории: это еще не совсем далекое прошлое, но уже и явно не настоящее, и двадцатилетние делают много ошибок, когда пишут об этом периоде. Некоторые вообще плохо себе представляют, когда распался Советский Союз, переносят это событие, например, в 2000-й год, и иногда мне кажется, что это даже к лучшему: значит, советская эпоха уже по-настоящему в прошлом.

Еще я часто сталкиваюсь с мифом о 90-х из серии «на улицах стреляли». Возникает ощущение, как будто стреляли постоянно, мы все еле-еле уворачивались от пуль, передвигались короткими перебежками и пригнувшись. Восприятие этого задается еще и тем, насколько много о криминале пишут в СМИ, говорят люди искусства. Если журналисты, писатели, режиссеры по разным причинам не увлекаются этими темами, то и общество считает, что жизнь «стабильна».

Как мне кажется, для нашего поколения нулевые – это тоже еще почти 90-е. Именно во время нулевых, в первые 10 лет нашей жизни, мы услышали те песни и истории, которые относятся к 90-м. Мы жили в той культуре, которая еще как будто слишком мало изменилась. Может быть, поэтому при чтении «Петровых в гриппе» нам сначала кажется, что это эпоха, которую мы не застали, но при этом она нам будто знакома из детства.

Имеют ли все-таки 90-е в культурном контексте четкие границы начала и конца? По вашему мнению, правда ли, что между этими эпохами так много общего, что их иной раз не отличить друг от друга в литературном произведении? Или это ошибка тех, кто не жил в 90-е?

Вот вы заговорили про «Петровых в гриппе». В романе нет точной датировки, но говорится, что главный герой представляет себе портреты Путина и Росселя. Значит, это все же уже 2000-е. Кроме того, у героев Сальникова, живущих в провинции, уже есть мобильные телефоны, пусть и кнопочные, «обмылки», как их назвал автор. Это тоже признак нового тысячелетия.

Но когда мы с нынешним четвертым курсом обсуждали «уральский миф» в современной русской литературе, связанный с именами Бориса Рыжего, Алексея Иванова, Алексея Сальникова, одна замечательная девушка, Настя Кондратьева, сказала: «Я с Урала, у нас 90-е закончились вчера». Так что, мне кажется, в контексте романа не так уж и важно, когда именно происходит действие. По-моему, это такая гоголевская по своему духу история о метафизической глубине российской жизни. В фильме по этому роману, который многие наши студенты смотрели, снялся рэпер Хаски. Вот те мрачные тона, которые Хаски и некоторые другие русские рэперы подчеркивают в нашей нынешней действительности, эта, с позволения сказать, поэтика подворотен и треников – не отражение ли того же вневременного и местами страшного нутра России?

Может ли это объяснять интерес современных писателей к 90-м? Почему они туда возвращаются?

То, что я вижу у современных писателей, – это совершенно естественный процесс: если они сами детство или молодость пережили в 90-е, в какую же еще эпоху им помещать своих героев? Вот, например, в нашумевшем романе Михаила Елизарова «Земля», который посвящен могильщику и вообще феномену смерти, «русскому Танатосу», предыстория героя относится к этому времени. Как у Санаева («Похороните меня за плинтусом») или Сальникова, ребенок в этом романе – обуза для старших, никто не испытывает к нему глубокого интереса. Как и в «Петровых», детская и юношеская мрачная история – фон для метафизики. Получается, бытовая неустроенность провоцирует появление философских настроений, особенно – если смотреть на нее уже сейчас, из более «сытого» времени.

Другое дело – интерес к 90-м наших студентов, которые любят, например, поэзию Бориса Рыжего.

К слову, ностальгию нашего поколения по 90-ым иногда объясняют тем, что просто в наше время не происходит ничего настолько значимого, что могло бы нас увлечь. Как будто  мы находимся в состоянии застоя, так что и наблюдать не за чем. А 90-е – ближайшая эпоха, когда творилось что-то неведанное, странное и новое. Может ли ностальгия писателей, заставших 90-е, быть связанной с этим?

В одной передаче, которую можно найти на YouTube, Алексей Иванов и Дмитрий Быков беседуют о том, почему современная русская литература так часто обращается к истории, и Быков говорит, что в современности вообще ничего не происходит, вся наша жизнь ушла в интернет. В свете вашего вопроса это интересное предположение, ведь 90-е – последнее десятилетие без массового использования глобальной сети.

Но все же литературе всегда нужно было время, чтобы осмыслить события недавнего прошлого. «Войну и мир» Лев Толстой тоже писал спустя более полувека после описанных в романе-эпопее событий. Мне кажется, последнее десятилетие ХХ века русскими писателями еще до конца не осмыслено.

В современной литературе последнее десятилетие ХХ века характеризуется чаще положительно или отрицательно?

Однозначно положительного образа 90-х я в литературе не вижу. Скорее они рисуются с некоторым уклоном в сторону отрицательных характеристик. Помните роман Водолазкина «Авиатор», в котором подводится итог ХХ века, важная часть действия происходит в 1999 году? В этом романе Володазкин неожиданно сходится с Пелевиным в том, что показывает последнее десятилетие прошлого века как время взбесившейся коммерции, засилья рекламы. Может быть, осмысление положительных сторон этого времени в литературе еще появится, не знаю.

В этом же романе Водолазкина (он мне кажется важным в контексте нашего разговора) показано, что основная часть истории человечества сопровождалась гораздо большими потрясениями, чем задержка зарплаты. Когда настоящих приключений в жизни нет, люди начинают придумывать телевизионные реалити-шоу с игровым выживанием на каком-нибудь острове, утыканном видеокамерами. Для главного героя, ровесника века, это дико: ему-то, побывавшему на Соловках, приходилось по-настоящему выживать.

Вы упомянули Пелевина, произведения которого отчасти стали олицетворением русского постмодернизма. А сегодня эпоха постмодернизма продолжается?

Постмодернизм появился во второй половине ХХ века, а сейчас некоторые наши студенты настаивают на том, что мы живем уже в эпоху метамодернизма (хотя в российском литературоведении этот термина пока непопулярен), в эпоху поиска «новой этики» и новой гармонии. Это очень удобная концепция, которую, казалось бы, легко приложить к России: условно говоря, 1990-е – расцвет постмодернизма, расшатывание устоев и глобальный эксперимент, а начиная с 2000-х происходит поиск равновесия. Но метамодернизм, все эти поиски толерантности, своих ниш и так далее при желании можно объяснить и через теорию постмодернизма. Ниши – это та же раздробленность общества, толерантность – отсутствие единой истины.

Кстати, о расцвете постмодерна в 90-е можно говорить тоже только условно. У Пелевина главные романы («Жизнь насекомых», «Чапаев и пустота», «Generation П») вышли действительно в этом десятилетии, а вот у Сорокина – еще в 80-е («Норма», «Тридцатая любовь Марины», «Роман»).

Привлекает ли кого-то постмодернизм сегодня?

Я бы не сказала, что постмодернизм многих привлекает. И в поколении моих учителей (в высоком смысле этого слова), и в поколении нынешних студентов очень много тех, кого от него передергивает, и это нормально, на это и был расчет. У меня, изучающей современную литературу, наверное, уже произошла профессиональная деформация: меня эти тексты интересуют в первую очередь именно как тексты, как обозначение тенденции. Вот врач же не может сказать: «Фу, этот орган у пациента я лечить не буду, он мне неприятен». Так и специалистов, работающих со словом, как мне кажется, язык  и литература должны интересовать в разных их проявлениях. 

А как обстоит дело с традицией реализма? Ведь в 90-е писал не один Пелевин. Кажется, что в отличие от постмодернизма реализм более стойко утвердил свои позиции в современной литературе. Или я неправа?

Вы ведь, наверное, слушали лекции по зарубежной литературе заведующего нашей кафедрой Юрия Павловича Вяземского? Он как писатель много обращается к древности, казалось бы, куда уж традиционнее, современную литературу недолюбливает. А вот если почитать его роман-сагу «Бесов нос», то выводы напрашиваются такие неоднозначные… похлеще, чем в постмодернизме. Он же, Юрий Павлович, из современных писателей выделяет Евгения Водолазкина, который тоже сопоставляет и даже смешивает разные исторические времена. «Лавр» Водолазкина – это, безусловно, роман, в котором ощутимы твердые основы мироздания. Но есть в нем и глобальная относительность: очень шатки в этом тесте категории времени, цельности личности, допускаются большие отступления от единства языковых средств. Так что время, как мне кажется, влияет и на условно «реалистические» произведения.

Когда думаешь о том, какие люди определяли то время, то на ум приходит образ человека, который занимается чем-то незначительным, бытовым и низкоквалифицированным, но при этом очень много думает, почти философствует, и не находит общего языка с окружающими людьми. А как, по вашему мнению, выглядел «герой того времени»?

Герой, отчасти похожий на того, которого вы описали, изображен Алексеем Ивановым в романе «Географ глобус пропил», который был написан в 1995 году. В экранизации время действия было перенесено значительно позднее, но настоящий герой Иванова порожден именно ранней постсоветской атмосферой. Это неудачливый школьный учитель, ведущий не свой предмет, молодой балагур, не имеющий успеха у женщин, собственная жена относится к нему с презрением, он много пьет. Но, как выясняется по ходу сюжета, он близок к современному святому. Звучит пафосно, но, мне кажется, у бедных и внешне неуспешных постсоветских интеллигентов была своя очень важная миссия.

Не успел ли образ интеллигента обесцениться с того времени?

Интеллигенты в российском обществе продолжают существовать, эта традиция сохранена, несмотря ни на что. Прекрасные примеры интеллигентов и интеллектуалов мы видим, в том числе, среди наиболее талантливых из наших студентов.

декабрь 2021