Евгений Викторович, в первой части интервью хотелось бы поговорить о вашей работе переводчиком…

Переводчик-то я не бог весть какой. Я перевел три романа Урсулы ле Гуин. И два романа бульварных. Еще позже я переводил повесть Стивена Кинга. Вот и все.

Тогда я попробовал, могу ли делать художественный перевод. Мою Урсулу ле Гуин знатоки считают лучшим переводом, он высоко ценится среди поклонников ее творчества. Когда я закончил перевод, то списывался с Урсулой, общался, она написала мне много комплиментов. Это 90-е годы, уже почти 30 лет прошло, а это письмо со мной по сей день. Старая, уже пожелтевшая бумага. 11 ноября 1991 года. Она классик жанра фэнтези.

Вы специалист по творчеству Льва Толстого, защитили по нему диссертацию. Почему вас заинтересовала Урсула ле Гуин в качестве автора, которого вы взялись переводить?

Она случайно абсолютно попалась мне в руки, я увлекался жанром фэнтези после прочтения Толкиена. Я с рук купил эту книжку, на пробу стал читать, понял, что это моя литература, что это надо переводить – сел и перевел. Я был увлечен, и мне это понравилось. Жанр меня волновал. Мне казалось, что у нас у этого жанра большие перспективы.

Сегодня Джордж Мартин позиционирует себя как противоположность Толкиену, но фэнтези не может не быть романтической прозой. Не может быть реалистической сага о вампирах, хоть Джордж Мартин и пытается писать об этом языком Бальзака.

Афоризм Василия Жуковского гласит: «Переводчик прозы – раб, переводчик поэзии – соперник». Во время перевода чувствовали ли вы себя соперником или рабом автора?

Я не чувствовал себя соперником Урсулы. Ее фразы очень поэтично звучали на английском, и мне хотелось передать поэтическую интонацию Урсулы, избегая дословной точности. Проза ее ритмизирована, и я передавал ритм.

Как определять качество перевода? Есть ли какие-то объективные критерии?

Никаких критериев нет. Есть два направления перевода: один дословный, мы ничего не меняем. Другой – творческий (и он мне ближе): передать дух произведения, дух фразы.

Например, у Урсулы ле Гуин есть роман, в начале которого девочку отдают монахиням – считается, что в нее переселилась душа умершей жрицы. Она совсем маленькая и еще не знает, что отныне ей не принадлежать самой себе. А родители уже знают, что дочь забирают. Это отказ от любви, от семьи, от деторождения, от своей воли. Урсула, чтобы передать эту трагедию, рисует, как бежит по саду девочка, как цветет яблоня. Читаешь оригинал и видишь, что автор хочет передать ритм движения. Если перевести дословно, то скучная фраза получится, ритм будет утерян: разные языки, разная фонетика.

Я предложил вариант перевода, который где-то напоминает пушкинские пейзажи в «Евгении Онегине». Помните: «В тот год осенняя погода стояла долго на дворе. Зимы ждала, ждала природа, снег выпал только в январе…» «Зимы ждала, ждала природа» – магическая фраза, природа оживает, олицетворяется.

И я перевод Урсулы начал с ударной фразы: «Весь день сады простояли в ожидании цветения. И только под вечер появились первые бледно-розовые цветы. А в это время по саду пробежала девочка, не касаясь стопой своей изумрудной травы». Вот тебе ребенок, природа, судьба и поэзия. «Дословный» переводчик сказал бы, что там этого нет, что там про другое… Про это! Только по-английски это передается по-другому. Если вы переводите дословно, значит, вы засушили саму суть. Я передал в своем переводе с первых строк, что происходит что-то противоестественное: ребенка отрывают от родителей, ребенку навязывают судьбу, чужую, взрослую, древнюю. Об этом весь роман.

Имеет ли право автор настолько уходить от оригинала?

Не знаю даже, хорошо это или плохо – писать совершенно своим языком. Борис Заходер перевел своим языком Винни Пуха, и мы теперь уже даже не знаем, Милн это или Заходер. Появился такой русский Винни Пух. А у Милна он довольно скучный.

Взял Толстой Пиноккио – и написал своего – совершенно самостоятельного Буратино. Это очень хорошие писатели, которые брали только идею, а развивали ее совершенно самостоятельно.

Может ли перевод быть лучше оригинала? Ведь любой переводчик может стать соперником оригинала?

Я скажу так: и переводчик может быть талантливее автора, и редактор лучше писателя. Вот вам пример Чингиза Айтматова. У него были гениальные переводчики на русский, и редактор тоже. Его всероссийская слава возникла благодаря переводчикам и редакторам.  Они сделали писателя Чингиза Айтматова. И когда прекрасные переводчики стали переводить его на немецкий язык, немцы влюбились в Чингиза.

Что дал вам ваш опыт художественного перевода?

Перевод научил меня многому, я после него стал писать собственную прозу. Уж если ты перевел пять романов, точно один свой ты напишешь… Я считаю, что художественный перевод – это лучшая школа писательства.

Поясните, пожалуйста, как именно перевод учит писать?

Когда вы идете вслед за автором, то используете метод обучения, существующий с эпохи Возрождения: в мастерскую Верроккьо приходили ученики (одним из них был Леонардо да Винчи), им давали копировать старых мастеров. Они набивали руку, и тогда начинающим художникам Верроккьо позволял раскрашивать его картины. Леонардо отличился тем, что на одной из картин добился очень интересного сочетания красок, получился небесный синий цвет. Верроккьо сказал, что перед ним теперь уже готовый мастер, и он может теперь сам писать картины.

Такое копирование и есть перевод. Когда идешь за рукой маститого мастера, ты видишь, как он строит характер, как выписывает диалоги, как описывает пейзаж, как он в каждой своей детали не забывает об основной интриге, как создает саспенс, как он доводит до кульминации и как разрешает ее. Ты понимаешь ремесло, на подсознании сидит эта механика. Начиная писать свое, уже знаешь, что нужно делать. Ремесленная часть готова – а дальше уже мера таланта.

Занятия филологией учат писать иначе?

Филология не учит писать. Даже многие великие филологи, которые анализировали чужие тексты, не могли написать свои. Сколько бы ни пытались. А перевод – верная школа. Ничего надежнее не знаю, на себе испытал.

А как складывался ваш дальнейший путь писателя?

Написал пять романов – и на этом остановился. Потому что писать роман, если только ты не графоман, – это очень тяжкий труд психологический, ты словно выворачиваешь себя наизнанку. У Тургенева всего шесть романов. У Толстого – три больших романа. Известно «великое пятикнижие» Достоевского. 

Единственный вариант сочетания «писучести» и таланта – это Бальзак. Может быть, еще Эмиль Золя. У Томаса Манна каждый роман – это событие. Потому что хороший роман – это поступок.

Как большие романы создаются? Не ты его сочиняешь, а он тебя. Он меняет твою судьбу. Он может сокращать твою жизнь, может продлевать. И всегда он тебя меняет. Если ты общаешься с большим романом и тебе удается что-то написать, это серьезный этап твоего духовного взросления. Можно много назвать произведений, где описано, как автор ничего не значит, роман оказывает на него влияние. Например, у Фаулза в «Женщине французского лейтенанта». Так и я живу своими романами, и, наверное, это иногда даже тяжело для окружающих.

Когда я решил написать коммерческую прозу, то выяснилось, что она нравится людям больше, чем то, что я считаю настоящим. Хотя мне ни за один из своих текстов не стыдно. Не знаю, напишу я что-нибудь еще или нет, но это и неважно: я не графоман.

Чем будет больше романов, тем больнее к ним возвращаться?

Не знаю, все по-разному. Зависит от того, насколько больная была для вас тема, насколько вас посетило вдохновение. Вдохновение заключается в том, что когда вы пишете, вы в какой-то момент перестаете понимать, что выйдет из-под вашего пера, что получится. Ощущаете в себе что-то демоническое. И этот демон водит вашей рукой, вы удивляетесь: неужели это я написал? Это самое важное, что происходит с писателем, даже если ваш текст не будет оценен по достоинству, даже если его не поймут. Как сказал Пастернак, «пораженья от победы ты сам не должен отличать». И это истина. Сколько текстов великих, которые просто по великой случайности не ушли в небытие.

Но сегодня на книжном рынке в первых рядах по продажам вместе с классиками стоят напечатанные фанфики и книги блогеров…

Есть книги-симулякры. Это не литература – то, что вы назвали. Это книги-обложки. Как сказал литературовед Михайлов, книги с сутью процесса. Вы воспринимаете текст по мере прочтения. Как только вы захлопываете книгу, она забывается, стирается. Никакого следа в вашей памяти, в вашем сознании не оставляет. Вы развлекаетесь. Об этом был рекламный мем в метро: «Купи Донцову! Отправь свою голову в отпуск!»

Как можно относиться к чтению как к абсолютно бездумному занятию? Это гениально отметил еще Гоголь, когда описывал лакея Петрушку, который очень любил читать, но ему было все равно, о чем читать. Петрушку волновало, как много на свете слов и как они между собой сочетаются. Книжки-симулякры – это лакей Петрушка за чтением.

Такие тексты может составить любой человек, который освоил грамотность. Текст, который будет волновать, способен создать не каждый. Мишель Фурнье, очень талантливый писатель (я удивляюсь, почему ему не дают Нобелевскую премию), написал статью «Полет вампира». Он сравнивает достойные книги с вампирами. Книга-вампир питается твоей кровью. И может стать откровением.

Этого не может дать постмодернизм. Хотя, например, образ Венички у первого нашего постмодерниста Венедикта Ерофеева, запоминается. Он есть. А сейчас очень много шпаны литературной. В их произведениях нет образов.

Про них про всех сказал Гамлет, отвечая на вопрос: «А что вы читаете, сэр?» – «Слова, слова, слова…». Книги пишутся не словами, а чем-то, помимо слов. Смыслами, образами, возникающими в сознании человека на уровне невербальности. Нужно владеть мастерством преодоления конкретного слова. Ориентироваться не на текст, а на подтекст и контекст.

А сейчас, к сожалению, такое время, когда многие не хотят думать о том, что такое настоящая книжка, а что – обложка.

Стивен Кинг, произведения которого вы любите, в своей книге «Как писать книги» как раз давал писателям совет показывать, а не рассказывать. Получается, литература не может ограничиться одним только действием и исключить описания?

Изобразительность очень важна. Можно сыпать афоризмами, но не уметь описывать. А современный читатель не текстуально, а визуально ориентирован. Слово должно стать изобразительным. Действие необходимо для движения сюжета, а сюжет – очень важный манок. Но у сюжетов нет оригинальности. Вся литература – это волшебная сказка в разных вариантах.

Кого вы отметили бы среди современных писателей?

Мишель Турнье, Паскаль Киньяр. Они наши современники. Из русских не могу никого назвать. Наверное, есть какие-то гении, которые не торопятся стать популярными, потому что популярность и гениальность несовместимы. Может, потом мы узнаем о каком-нибудь современном Гоголе. Булгаков, например, когда писал «Мастера и Маргариту», был изгоем полным, но именно он дал миру великий роман. Есть такая история: Булгаков, голодный и безвестный, разговаривает с одним известным в СССР писателем, и тот с гордостью отмечает, что недавно закончил «Ленинианну». Автор даже не подозревал, что он-то и закончил, а рядом – настоящий писатель, который останется в истории.