Часть 1. Начало: тюльпаны, сыр, «Серебряные коньки» — давайте, я беру нидерландский язык!

О случайно выбранном голландском языке, работе переводчиком и запрещенном балете «Адажио Альбинони»

Владимир Кириллович, ваша история с Нидерландами началась с изучения голландского языка на филологическом факультете. Почему именно этот язык?

Я всегда цитирую строки из поэмы Александра Блока «Возмездие»: «Жизнь без начала и конца, нас всех подстерегает случай». Самые главные вещи в моей жизни происходили случайно.

Я поступил в МГУ на филологический факультет на испанское отделение. Но в то время я был сильным теннисистом, чемпионом СССР среди юношей в парном разряде. И пока все учили язык, я бесконечно ездил по турнирам. Под конец года ребята говорили по-испански, а я продолжал играть в теннис. И тогда мне деликатно намекнули – либо уходи, либо переводись на первый курс и выбирай другой язык. Я посмотрел список и увидел группу нидерландского языка, что звучало по тем временам очень необычно для нашей страны. Все знали, что такое Англия, Франция или Германия. А что такое Нидерланды? Тюльпаны, сыр, «Серебряные коньки»? И тогда я сказал: «Давайте, я беру нидерландский язык». Так началась моя карьера.

А как вы попали в Нидерланды?

Первый раз я попал в Нидерланды на четвертом курсе. 1972 год, нас трое ребят – двое из МГИМО, где тоже была нидерландская группа, я из МГУ. Нас отправили переводчиками на самую первую огромную промышленно-индустриальную советскую выставку в Амстердам. И мы там провели месяц – я, конечно, получил невероятные впечатления.

Можете рассказать подробнее о работе переводчиком?

Я стал председателем молодежной комиссии общества Нидерланды-СССР в Союзе Дружбы. Так, меня один раз пригласили сопровождать и переводить большого друга Советского Союза, президента общества Нидерланды-СССР Вима Хюльста. После этого меня стали достаточно часто приглашать на переводы в ЦК коммунистической партии в международный отдел.

Помню еще, как в конце первого курса в Москву, Ленинград и Ригу приехал с гастролями национальный нидерландский балет. Меня с товарищем пригласили работать переводчиками, и мы посмотрели такие постановки, которые у нас бы никогда не разрешили. Мы впервые услышали «Адажио Альбинони», которое сейчас знает каждый. Тогда его исполнили только в Риге, потому что Рига была более свободной.

Балет на двоих – молодой человек и молодая девушка. Они были в тонких, облегающих костюмах, словно обнажены. У нас это сочли растлением и не разрешили. А мы оторваться не могли от этого номера, и главное – от музыки. Поэтому, когда я поехал в Голландию в следующий раз, я привез три пластинки «Адажио Альбинони». Одну оставил себе, две кому-то подарил.

Часть 2. Настоящая журналистика: Питер Ментен и расследование нацистских преступлений

Об очередной невероятной роли случая, настоящем журналистском расследовании и работе в Нидерландах

А как и когда вы в следующий раз в Голландию попали?

Где-то в 1973 году я пришел по распределению в Агентство печати «Новости», в редакцию Франция-Бенилюкс. Я, естественно, вел Нидерланды, был редактором журнала.

И снова случай: в 1976 году мне позвонил один нидерландский журналист, которому был запрещен въезд в СССР, его считали врагом Советского Союза. Он сказал: «Знаете, по словам коллег, вы приличный человек. Я хочу назвать вам фамилию и имя того, кто, по моим сведениям, расстреливал людей в годы Второй мировой войны на территории Западной Украины. Он также украл уникальные картины у расстрелянных профессоров, которые жили во Львове».

Мне назвали имя – Питер Ментен. И деревню – Урич. Я поделился этим с главным редактором Владимиром Ломейко. И не успел я договорить, как он уже заказал мне билеты во Львов. На следующий день я уехал туда на поезде. Так началась моя семилетняя эпопея – журналистское расследование нацистских преступлений.

Мы с коллегой нашли следы Питера Ментена в соседней деревне. Только я произнес фамилию этого голландца, как жители сразу мне вынесли фотографии, свидетельства тех людей, чьих детей или родителей он расстрелял. Это было потрясающе по накалу. Первый очерк я опубликовал в «Комсомольской правде».

Все подтвердилось, Питер Ментен был арестован на 15 лет, однако он бежал, ему помогли некоторые представители нидерландских властей. Через пару месяцев его нашел тот журналист, который назвал мне его имя. Видимо, он серьезно занимался поисками. Ментена обнаружили в каком-то швейцарском маленьком городке. Он был снова арестован, и во второй суд ему дали 10 лет.

И 1 декабря 1983 года я сел с женой и маленькой дочерью на поезд Москва- Хук-ван-Холланд. Мне разрешили поехать ровно на год, день в день. Когда я прибыл в Голландию, меня сразу узнали, поскольку это было шумное дело. 

Как вы провели этот год в Нидерландах? В чем заключалась ваша работа как журналиста?

Я жил в Гааге, на потрясающей вилле Агентства печати «Новости» в километре от побережья Северного моря. За этот год я о многом успел написать. Главная тема тогда была – размещение или не размещение американских ракет среднего радиуса действия в Европе, в частности в Нидерландах. Она была животрепещущей, но неинтересной мне с точки зрения журналистики – одно и то же. 

Я любил писать о жизни – обо всем. Я был в королевском доме, где меня хорошо принимали. Они знали мою биографию, я часто давал интервью. Меня приглашали на комментарии, потому что лучше меня, во всяком случае среди советских журналистов, нидерландский язык никто не знал.

Писал обо всем: о жизни простых людей, о сельском хозяйстве, о маленьких городках. Писал даже о наркоманах и проститутках, что было абсолютно свободно в Нидерландах.

В «Комсомольской правде» до дыр зачитали мой репортаж о беседе с известной голландской жрицей любви. Я оплатил эту беседу, и она мне все честно рассказала. Но публиковать такое, конечно, не могли в Советском Союзе, потому что это противоречило этическим нормам.

Часть 3. «Спасибо» Нидерландам: они помогли не стать «совком»

Про «антисоветское шпионское гнездо», дружбу с Градским, права человека, Fairy для мытья тротуаров и природу с картин Ван Гога

Вы заговорили о цензуре. Скажите, а изменились ли ваши ценности, ваши взгляды на Советский Союз после Нидерландов?

Да, очень. Надо понимать, что тогда у нас был запрет на литературные произведения диссидентов. Но в Голландии было «Общество Герцена», как считалось, вредное «антисоветское шпионское гнездо». Они издавали эти книги. Я тогда прочитал массу произведений – «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Доктора Живаго» Пастернака, посмотрел фильм по этому роману в кино. Очень многое для себя открыл.

Я не сказал главного. Моим близким другом с юности был Александр Градский. Он был парень будь здоров, оторва, говорил, что думал. И он всегда повторял, что это он придумал термин «совок». Именно Нидерланды помогли мне не стать «совком». Видеть мир гораздо шире. У нас информация была очень ограничена, писали только о негативной стороне западной жизни. А Голландия открыла мне множество вещей, и через них я стал смотреть и на другой мир: я безостановочно читал газеты голландские, бельгийские. 

Я старался все время, хотя бы между строк, донести до наших читателей то, чего у нас почти не существовало. Это называлось «права человека». В первых строках голландской конституции было написано, что краеугольным камнем внутренней и внешней политики королевства Нидерланды является соблюдение прав человека. И вот понемножку, чтобы не раздражать главных редакторов, я вставлял это в свои материалы.

Я был аккредитован при ассоциации иностранных журналистов, у меня был свободный вход в парламенты, на все пресс-конференции, которые там проходили. И я постоянно их посещал, у меня были прекрасные связи со многими голландскими министрами. Они всегда были очень демократичными в общении, как правило, никогда не отказывались от встреч, разговоров. Для меня мои занятия Нидерландами – очень ценный период жизни. 

Что еще вас удивляло в Нидерландах? Что там было такого, чего не было на родине? 

А удивляло все, на каждом шагу. Начиная с первой поездки в 1972 году.

Удивляло, когда утром хозяева магазинчиков, кафе или баров мыли щеткой тротуар чем-то, чего мы себе представить не могли: у нас тогда в СССР было только хозяйственное мыло, и то не всегда его можно было достать. А они мыли чем-то вроде Fairy. И когда я на это смотрел… Это, конечно, глупо и смешно, но я был в изумлении.

Каждый день они соблюдали такую потрясающую чистоту! Маленькие вылизанные города! Потом, когда я видел, как они строем едут на велосипедах на работу, – все в основном старались на велосипедах ездить. Конечно, там была какая-то безработица, но, когда я узнал, какие они получают пособия по безработице… Это потрясло меня, поскольку моя зарплата корреспондента была ниже, чем это пособие!

И я, наконец, понял, в чем главное достоинство голландцев. Не случайно Нидерланды – это «низкие земли». Голландцы спасли свою страну и сделали из нее совершенный оазис. Они были безумно трудолюбивыми, стойкими, когда боролись с наводнениями – это закалило их поколение.

Они научились очень здорово работать. Когда я увидел, как голландцы ухаживают за коровами, как живут эти коровы, овцы, как вылизаны их поля – это просто как на картинах. Я понимаю, почему у Ван Гога такое отношение к природе, такие краски – это все Голландия, все это люди сделали своими руками.

И потом, перейдя на телевидение, я хотел сказать «спасибо» Нидерландам, за то, что они открыли мне глаза на совершенно невраждебный мир. Наоборот, они с огромным интересом к нам относились. Истеблишмент приглашал меня рассказать о том, чем мы живем в СССР, и правда ли, что у нас только медведи ходят, балет Майи Плисецкой, Гагарин и Терешкова. Их действительно это очень интересовало, потому что мы были закрыты. Они знали только об икре, водке и балалайках. И это было здорово, рассказывая, я получал настоящий кайф, не просто журналистский, но и коммуникационный. 

Часть 4. Будущему поколению: продолжать заниматься журналистикой

Про изучение голландского языка, профессию журналиста-международника, самую серьезную ошибку и главный совет будущим журналистам

Вам столько потрясающих моментов подарили Нидерланды! А вы просто по воле случая выбрали голландский язык. Нынешним студентам МГИМО вы бы посоветовали изучать его? 

Я не думаю, что нидерландский язык сегодня предлагает большие возможности. Все-таки есть английский. Я не встречал в Голландии человека, который бы не говорил по-английски, за исключением каких-нибудь рабочих. Может быть, если вы хотите в будущем быть связанным с этой страной… Но журналистом вы все равно не поедете только в Нидерланды. Там всегда была объединенная журналистская ставка – Бенилюкс. 

А профессия журналиста-международника? Что с ней сейчас?

Профессию журналиста-международника сейчас я, увы, не очень вижу – только бесконечное количество ораторов. Как говорил один хороший юморист Светлаков – то все были эпидемиологами, теперь все стали политологами. 

Например, я хотел бы прочитать что-нибудь о Бельгии не в связи с тем, что в Брюсселе находится штаб-квартира НАТО. Я давным-давно не читал ничего о том, что происходит в нидерландских музеях, которые одни из лучших в мире. Сейчас об этом не пишут. 

В журналистике осталось только противостояние, которое гораздо жестче, чем в ту эпоху, когда я начинал свою карьеру. У нас была самая сильная армия мира и все вокруг нас не любили. Но можно было о чем-то писать. Хотя бы о культурных вещах. Сегодня я не вижу таких материалов, что на меня производит грустное впечатление. 

Раньше журналисты-международники были очень известен в стране. Все знали имена Александра Бовина, Станислава Кондрашова, Всеволода Овчинникова. Вся страна их читала, смотрела по телевидению. Была передача «Международная панорама», где велись серьезные дискуссии без хамства, которое слышно сегодня на каждом шагу. Это были глубокие люди, знавшие свою страну от и до. Сейчас назовите журналистов-международников, которые, на ваш взгляд, так известны всей стране. Я думаю, вы двух, с трудом трех, может быть, найдете. А дальше…

Вы в одном из своих интервью говорили, что в профессии журналиста сейчас «делать нечего». А что же тогда делать?

Заниматься журналистикой. Мы же проходили почти то же самое. Табу и цензура были очень сильными, мы потеряли много талантливых людей, которые не могли сидеть в газетах. 

Везде были образованные, знающие журналисты. Достаточно назвать имя Анатолия Аграновского из газеты «Известия». Я его хорошо знал. Он занимался журналистскими расследованиями, мог год или полтора собирать материалы, а потом написать такой очерк, после которого летели головы. 

В газетах «Комсомольская правда» и «Труд» были хорошие журналисты, но они уходили, не хотели писать вещи, которые им претили. Главными темами были, особенно если они были связаны с международной жизнью: диссиденты, инакомыслящие. Их вызывали, лишали гражданства… Мстислав Ростропович, Василий Аксенов, Галина Вишневская, Александр Солженицын, естественно, Иосиф Бродский. Только потом они все вернулись, вернулись в смысле своих талантов, стихов, музыки, прекрасных книг. Они все равно вернулись.  Как я говорю, «и это пройдет». Все проходит, и начинается новый этап.

Я считаю, что, когда началась перестройка, в советской и постсоветской журналистике наступило около пятнадцати лет счастья. Мы наконец смогли говорить то, что хотели сказать. И за эти пятнадцать лет мы успели, грубо говоря, вывалить на наших слушателей, зрителей и читателей такую информацию, о которой тихо молчали или обсуждали на кухне. Мы смогли рассказать им очень многое, за что нас большая часть населения, в основном связанная с номенклатурой, невзлюбила и невзлюбила сильно.

Мы ведь это все проходили. Вот все-все что нельзя было, потом было можно. Потом опять нельзя, потом опять можно. Это такой замкнутый круг, который я не знаю, когда-нибудь порвется или нет.

Вы сказали, что важно продолжать заниматься настоящей журналистикой. Вы ведете мастерские в Останкино, у нас в МГИМО. Чему самому главному вы стараетесь научить? Может быть, есть советы будущим настоящим журналистам?

Я всех учу на своей журналистской жизни, которой уже 52 года. На своих ошибках, особенно когда я показываю свои фильмы. Пытаюсь научить работать не только со словом, но и с музыкой, поэзией, природой, картинами. Иногда при съемке лиц людей не надо слов, там лица говорят гораздо больше. Это могут быть люди, которые спускаются в шахты, как это было у меня, или люди, идущие по Елисейским полям в Париже, или спортсмены, которые потерпели сокрушительное поражение.

Я стараюсь научить тому, что не всегда журналист, который делает пусть даже очень талантливую вещь, должен присутствовать в кадре. У тебя есть твои герои или антигерои, как, например, у меня в фильме, который мы снимали вместе с выдающимся кинорежиссером Сережей Урсуляком. Мы с ним почти десять дней прожили рядом с одной из самых страшных тюрем страны, в 260 километрах на север от Вологды, где ждали смертной казни страшные убийцы.Но Ельцин подписал мораторий на смертную казнь, и им заменили ее на пожизненное заключение.

Всегда показываю этот тяжелый фильм, так как считаю своим успехом то, что я там ни разу не появляюсь в кадре. Ни разу – вот они, смотрите на это. Иногда за кадром звучит мой голос, я цитирую Достоевского, «Записки из мертвого дома». Но меня ни разу нет. Это настоящая документалистика.

Самой серьезной ошибкой я считаю фильм «Я, ты, он, она» – о деревенском сумасшедшем доме, где-то в 120-130 километрах от Москвы. Фильм был показан и в России, и в Каннах на фестивале документальных фильмов. Кстати, там по реакции зрителей я и понял, что допустил ошибку. Я увидел, какое молчаливое отторжение вызывает этот фильм, несмотря на то, что они понимают, что это мастерски. Я показываю это как одну из своих главных ошибок, которые я совершил в жизни, хотя меня за это никто ругал, почему-то. 

Вот так приблизительно я учу тому, что главное, что не главное. У меня все за пятьдесят лет было. И великие ученые, и страшные убийцы, и миллиардеры, и бомжи, и алкоголики, и бездомные. Тем и интересна журналистика, особенно телевизионная, что это как кардиограмма. Сегодня ты снимаешь великого певца Лучано Паваротти, а завтра ты снимаешь тех, кто клянчит немного хлеба. Все время надо «заводить» людей, показывать им что-то, что их увлечет, вызовет у них «Odi et amo» – «ненавижу и люблю».