«Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую!» – я с балкона конференц-зала смотрю, как мой партнер Макс Кузевич заканчивает спектакль «Белые ночи». У него всегда удивительно здорово выходит эта последняя фраза. «Органично», как сказали бы в профессиональном театре. Но мы не профессиональный театр, а «Театр-студия МГИМО». «Театр у помойки» – так о расположении подвала для репетиций всегда шутит наш руководитель и постановщик Николай Николаевич. 

«Мы не профессиональный театр», – этим я мысленно успокаиваю себя, пока спускаюсь с балкона на поклоны. Еще думаю о том, что скажут о спектакле мои многочисленные родственники, как посмотрят друзья, на чем при разборе остановится режиссер. Я размышляю обо всем подряд, но ровным счетом ничего не чувствую. Это пугает, ведь от спектакля, где у меня первая в моей жизни главная роль, я ждала всего, но не внутреннего оцепенения и пустоты. Получается, не справилась? Испугалась? 

Не находя ответов на свои почти экзистенциальные вопросы, я отвлекаюсь на аплодисменты и цветы. Такое ощущение, что у нас с Максимом сегодня дни рождения – вокруг столько знакомых, все подходят и поздравляют. Принимая поздравления, я каждого обнимаю и теряюсь с ответом на простой вопрос подруги: «Ну что ты почувствовала?» Я говорю об испытанном волнении, страхе, о неожиданно пересохшем горле, потом вспоминаю о ребятах-партнерах, которые не растерялись и поддержали, которые даже мне, сто раз их видевшей на репетиции, казались в день премьеры такими бесстрашными, открытыми, трагичными и вместе с тем смешными «бедными людьми» Достоевского. 

Теперь все эти «бедные люди» собирают реквизит (да, к сожалению, актерская минута славы и поздравлений предательски коротка), чтобы отнести вещи «к нам» – в тот самый подвал, где все в прямом и переносном смысле начиналось. Наконец приходит и Николай Николаевич. 

– Ну молодцы, сделали максимум за такой короткий срок репетиций, – обрывисто и коротко, как и всегда, когда речь идет о чем-то важном, резюмирует он. 

После его слов мое ощущение внутренней пустоты приобретает трагический оттенок. Я зачем-то додумываю и переиначиваю его слова, доказывая ими правдивость собственных чувств. Мне, наконец, все предельно ясно: переволновалась, зажалась, играла сама с собой – с каждым следующим поставленным себе диагнозом я все больше мрачнею. 

В театральном подвале обстановка, наоборот, становится все оживленнее. Все толпятся и разговаривают, перекрикивая друг друга. Пришли выпускники, старожилы театра, которых я встречала только на капустниках и новогодних вечерах. Они хвалят спектакль и запрещают грустить. 

Макс поддерживает не только на сцене, но и теперь, уже после выступления. В ходе разбора полетов мы с ним принимаем волевое решение играть в следующий раз лучше. 

Из подвала я, однако, убегаю с желанием никогда больше не играть и не вспоминать о постановке, о своей проваленной театральной карьере, о разрушенных мечтах попробовать себя в других ролях и образах. 

– Тогда в субботу в три? – ловит меня на выходе Николай Николаевич. 

Я неуверенно соглашаюсь. Всего через два дня нам снова представлять «Белые ночи». 

Следующие дни до спектакля проходят в каком-то тумане. Кажется, со стороны я напоминаю всех несчастных героинь Достоевского разом. Ходячий собирательный образ, и главное – столько отчаяния в глазах. Особенно удручает расклеенная по университету реклама субботнего спектакля и обещания друзей, которые еще не видели постановку, «обязательно быть, ведь как такое можно пропустить, ты столько готовилась!». 

Накануне спектакля я, кажется, готовлюсь только к провалу. В субботу прихожу в наш театральный подвал, как на расстрел. Думаю, мне можно сразу играть трагическую сцену расставания или, еще лучше – выходить на поклоны. 

– Что-то ты не «пришла раньше него целым часом», – встречает меня фразой из спектакля Макс. 

– Ну я надеюсь, ты все равно «пришел ко мне с полным сердцем и едва дождался свидания»? – парирую другой репликой я. Мы называем это «говорить по-достоевски». Новый язык, который еще почему-то не преподается в МГИМО. 

Николай Николаевич тоже шутит, называет меня и Кристину поочередно красавицами, потом признается в любви Ксюше, говорит, что в следующем спектакле даст роли только ей и себе. 

– Зрители пошли, – прибегает в подвал мой второй партнер Тимур. 

От его слов у меня начинает крутить живот. Мы поднимаемся за кулисы. Макс всеми силами пытается меня успокоить. Из зала доносится характерный мужской кашель. 

– О, мой папа пришел, – я узнаю голос. 

– Или мой... – задумчиво отвечает Максим. 

Мне становится смешно, и волнение сразу отступает. Перед началом мы все держимся за руки, а Николай Николаевич уходит настраивать звук и свет. 

Луч прожектора выхватывает нас, группу актеров, у самого края кулис. Ребята ломают комедию и забавно двигаются, от их нелепых движений мне опять становится смешно и легко, хочется прикидываться и играть вместе с ними, и тоже быть радостной, а потом сразу трагичной, одинокой, а потом преодолевающей свое одиночество. 

И вот я уже совершенно не думаю о зрителях, не переживаю о том, какую фразу надо сказать следующей или сколько их еще осталось. Я хочу, чтобы это длилось вечно: и вечно горел свет рампы, и играла музыка Шнитке, и Макс – мечтатель рассказывал мне свои безумные полуреальные истории. Но «ночи кончились утром», и я уже опять стою на балконе и на этот раз вторю словам Мечтателя: «Целый спектакль блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь студенческую!