В МГИМО вы пришли с серьезным историческим бэкграундом – программой «Умницы и умники». У вас уже тогда была любовь к истории или интерес к ней появился уже во время участия в игре?

Я так живу с детства. Пока другие дети читали нормальные книги или не читали вовсе, я при выборе книги всегда задавал вопрос: она по истории или нет. В то же время моим настольным чтивом был журнал «Огонек». Как раз тогда главный редактор Виталий Коротич публиковал много текстов о сталинских репрессиях, неизвестных страницах из истории Советского Союза. 

Как в 1998 году можно было попасть на программу «Умницы и умники»?

Только тогда она называлась «Умники и умницы». Меня в числе некоторых учеников школы позвали на собеседование с Юрием Павловичем [Вяземским] и Татьяной Александровной [Смирновой, шеф-редактором программы «Умницы и умники»] в Останкино. Для нас это было авантюрное приключение на телевидении. Я тогда понял, что это отличный способ поступить на журфак, не сдавая вступительные экзамены.

Я ненавидел писать школьные сочинения – это какой-то первобытный ритуал, который нужно исполнять по строгому канону.

Я любил алгебру и геометрию, поэтому последние годы учился в математическом классе, понимая, что после школы мне эта радость будет недоступна. Да, я не самый везучий человек, на самом деле: несколько раз проигрывал, несколько раз цеплялся зубами за уходящий поезд.

Вы пришли в Останкино в первый раз и поняли, что нужно выиграть?

Да, я не самый везучий человек на самом деле: несколько раз проигрывал, несколько раз цеплялся зубами за уходящий поезд. У нас был самый драматичный финал: почти все финалисты вылетели, в итоге отбор шести победителей был среди проигравших на дорожках по количеству орденов. По этому принципу я довольно легко прошел. В этот момент оказалось, что я могу выбрать любой факультет, включая МБДА, который тогда считался недоступной горой Олимп. У меня же не было никаких размышлений: я собирался на журфак.

Вы же еще и в Каирском университете учились?

Да, после второго курса я уехал на стажировку в Каир. У меня был голодный год: я жил на стипендию и деньги от подработки, снимался в египетских сериалах.

За время моего отсутствия руководство факультета полностью сменилось. Я понял, что меня никто не узнает, да и я визуально сильно поменялся. Меня узнала только Наталья Ильинична Чернышева. Сказал ей, что хотел бы восстановиться на своем курсе. Она ответила, что это возможно, но я должен приготовиться быть троечником. Предложил ей поспорить, смогу ли я закрыть две сессии на «отлично» за месяц. Спор я выиграл и продолжил учиться со своими друзьями.

После учебы вы решили остаться в аспирантуре. Получается, вы еще и преподавали?

Да, на кафедре журналистики. Я пять лет отучился в аспирантуре и не защитил диссертацию. Семь лет, будучи уверенным, что смогу это сделать, работал преподавателем. Все закончилось, когда заведующий кафедрой сменился. В октябре 2010 года я стал главным редактором «Дождя» и понял, что у меня нет времени два раза в неделю приезжать в МГИМО. Как раз тогда мне и сказали, что мой курс передали более опытным и заслуженным преподавателям. Все совпало, и мы разошлись по обоюдному согласию.

Какие предметы вы вели?

Первый год я вел историю российской журналистики, Наталья Ильинична тогда поделилась своим курсом, потом – зарубежную историю: арабские страны, англоязычный мир. Помимо этого, у меня был курс теории и практики СМИ (мастер-класс журналиста – прим.ред.).

Какие ученики вам запомнились?

Ну, например, за все время у меня было три человека, которые не сдали мне экзамен. Никита Белоголовцев, экс-главный редактор «Мела», с которым я потом долгое время работал на «Дожде», Женя Куйда – основатель крупного стартапа в Сан-Франциско, Лена Нуряева – бывший заместитель главного редактора «Wonderzine». Именно они мне запомнились больше всего.

В 2010 году вы покинули пост главного редактора телеканала «Дождь». Вы больше не хотите заниматься журналистикой?

Не считаю, что ушел из журналистики. «Дождь» был фабрикой экспериментов на базе традиционного медиа. Я решил создать свою более экспериментальную компанию и на время перестать заниматься актуальными новостями. Мне не нравятся события вокруг, я считаю, что от медиасоставляющей я не ушел, просто не всегда работаю с событиями нашего времени.

Список источников в «Империя должна умереть» внушительный. Вы сами их проработали?

У меня есть несколько редакторов, которым я показываю, что написал и архивный редактор, который ищет в архивах то, что мне нужно, а потом присылает в отсканированном виде.

Много раз спрашивали, сколько у меня работает негров. Нисколько. Мне проще все проконтролировать самому.

Кстати, механизм сформировался именно в работе над книгой «Империя должна умереть». «Всю кремлевскую рать» я собирал сам. Просто после первого года работы я понял, что иначе никогда не впишусь в дедлайн.

Еще один ваш проект – 1968.digital. Почему 1968 год – ключевой в истории?

Во-первых, советую всем вам зайти на сайт 1968.digital. Там видно, как связаны люди, которые в одно и то же время делают одинаковые вещи по разные стороны мира. Историческая периодизация строится по лидерам, но так не бывает в реальной жизни. Смотрите, оттепель начинается после 20 съезда, а заканчивается именно в 1968 – это как раз трагический миг поколения шестидесятников. Как и во всем мире, это прорыв послевоенного поколения – люди не хотят чувствовать себя частью механизма. Они понимают, что от них что-то зависит. Одновременно с пражской весной, с пиком борьбы за права чернокожих в США, В Советском Союзе возникает первое подпольное периодическое издание «Хроника текущих событий», Сахаров публикует первую статью «Размышления о свободе...», начинается его конфликт с властью. С одной стороны, возникает диссидентское движение, с другой, рассеивается убедительность советской идеологии. С окончанием оттепели исчезает вера в СССР.

Если в событиях 1968 года молодежь играет одну из главных ролей, что с нашей молодежью сейчас?

В «Империи должна умереть» есть характерный эпизод. Группа друзей обсуждает книгу, в которой написано, что все утверждения о том, что молодежь пошла не та, несостоятельные. Мнения участников по этому вопросу разделились. Вдруг вскакивает Петр Струве, оттягивает свои уши и говорит: «Посмотрите на мои уши! Вот признак вырождения». Мне кажется, демаркационная линия идет не по поколениям или странам. Молодые люди из Москвы и Нью – Йорка могут быть разными, а могут быть более похожими, чем ребята из соседнего двора.

Сейчас дети участвуют в митингах – события 1968 повторяются?

На лицо не активизация молодежи, а пассивизация тех людей, которых очень сильно обломал жизненный опыт. Люди 30+ стали слишком апатичными и циничными. В нашей стране нет политической системы, потому что никто всерьез не хочет заниматься политикой. Есть общий консенсус среди населения 30+, что политика бесполезна. Все равно все решит начальник. В отличие от них, люди 30–, у которых нет своего жизненного опыта, ведут себя как обычно. У них разные ценности и жизненные позиции, но это и есть нормально.

Собирательный образ человека 18-20 лет – это…?

Я думаю, что это вполне нормальные люди, которые отличаются от меня только тем, что у них с рождения был интернет, а у многих еще и мобильный телефон. С самого начала жизни им был доступен другой способ потребления информации.

Любой из сегодняшних восемнадцатилетних сможет узнать за час больше, чем некоторые люди за всю жизнь. Это большое счастье и не нужно их в этом упрекать.

Старшее поколение говорит, что интернет – помойка, и молодежь потеряла пытливость к знаниям…

Ага, трава раньше была зеленее и за семь верст ходить в единственную библиотеку, где из книг только история партии и книга о здоровой пище, лучше. Люди не сильно поменялись. Спрос на информацию остался прежним, но очень важно, что предложение выросло. Но не все представители старшего поколения умеют правильно пользоваться интернетом, поэтому не подозревают, до какой степени обогатился мир с появлением технологий.